Пленительная Кочевница. :-)

 Бенедетта Бардзини – первая итальянская топ-модель, журналист, университетский преподаватель – несколько лет назад выбрала жизнь «в глухой провинции у моря». Покинув суету Милана, она переехала в портовый город Ливорно – чтобы, по ее словам, по утрам из окна видеть море.
Я люблю эту женщину. За долгие годы, прошедшие с нашей первой встречи, она стала самым близким мне человеком. Все в ней вызывает восхищение – и острый ум, и независимость суждений и поведения, доброта и понимание, с которыми она относится к людям, и неизменный велосипед, на котором она ездит по Милану и Ливорно, и неземная, полная гармонии и достоинства красота, с годами становящаяся только значительнее, и даже полное небрежение к своему облику, к одежде…
Дочь богатых и знаменитых родителей, она сбежала из дома, когда ей было 15. В 1966 году журнал Harper’s Bazaar включил ее в список 100 самых красивых женщин мира. Мать четырех детей, она ни разу не была замужем. Лишенная материнской любви в детстве, она сделала все для того, чтобы ее собственным детям досталась вся любовь, на которую способно ее благородное сердце. И дети выросли замечательные – талантливые, социально активные, а главное – способные любить.
Как-то она сказала мне: «Я не одеваюсь. Я прикрываю себя». В молодости, да и потом она примеряла на себя все самые дорогие шмотки мира – и вплоть до недавнего времени выходила на подиум в кутюрных коллекциях Диора и снималась в рекламе Донны Каран и Бриони. Дом ее завален одеждой, которую ей дарили модельеры в надежде, что она хотя бы раз что-нибудь наденет. Но нет – она умудряется быть похожей на цыганку-кочевницу, довольно экстравагантную, впрочем. Ее по-прежнему узнают на улицах. На нее оглядываются – такие лица встречаются не часто. Она – национальное достояние Италии. Сегодня она преподает историю моды, рассматривая ее с точки зрения человеческого восприятия, социальных законов и общественных нравов.
Поначалу мы много спорили. Бенедетта – убежденная коммунистка, я – наоборот, наши споры проходили под портретом Ленина, висевшим в ее кухне. Спустя много лет я поняла, что споры бессмысленны – да и зачем говорить о таких пустяках, когда есть множество других, гораздо более интересных тем для разговора.
Вот и сегодня мы разговорились о доме. Вернее, о домах, в которых ей пришлось жить. И о том, почему сегодня она живет, как студентка…
- До 7 лет я жила в Риме, на вилле, которую моя мать обставила в соответствии с буржуазными представлениями о том, каким должен быть «правильный» дом. Вилла была очень большой, и у нас с сестрой были свои апартаменты. Жизнь детей никоим образом не пересекалась с жизнью взрослых. Обстановка была в геометрическом стиле, модном в годы фашистского правительства – и только китайские гравюры разбавляли эту строгую и скучную геометрию. В доме был камин и библиотека – потому что иметь хорошие книги было престижно, это придавало значительности…
- Кто читал эти книги?
- Никто. Они достались от кого-то в наследство.
Мать Бенедетты, Паола Гадола Фельтринелли, была сводной сестрой знаменитого издателя Джанджакомо Фельтринелли (он, в свою очередь, был главным действующим лицом в скандале с публикацией «Доктора Живаго» на Западе) и принадлежала к высшему буржуазному кругу.
Те, кто видел старый фильм Рея Уорда Бейкера Anniversary, легко могут представить себе облик матери Бенедетты – экстравагантной властной женщины с большой претензией во всем, один глаз у нее был закрыт повязкой, в другом – неизменный монокль. Кажется, это именно ее изображала Бетт Дэвис. Отец Бенедетты – журналист и писатель Луиджи Бардзини-младший. Поженились они, как говорится, по «неправильным мотивам» - Паоле хотелось быть ближе к богемным артистическим кругам, а Луиджи – попасть в высшее общество. Неудивительно, что брак довольно быстро распался.
- Огромная гостиная выходила окнами в сад с двумя просторными лужайками, окруженными кипарисами. Опять же, всюду строгая геометрия. Мы могли гулять там только в сопровождении гувернанток. Нам не разрешалось садиться за стол со взрослыми – а взрослой была только моя мать, потому что они с отцом уже расстались. Она устраивала званые вечера, а нас с сестрой кормили в помещении рядом с кухней, где располагался лифт, на котором блюда подавались из кухни к столу.
- Какова была обстановка в твоей комнате?
- Там не было ничего, что я выбрала бы сама. Все было выбрано за меня. Маленькая спальня, ванная комната – точно такая же спальня и ванная были у моей сестры. И маленькая общая гостиная, где мы могли играть. Так что мы ни разу не спали с сестрой в одной комнате.
- Ты страдала от одиночества? Или оно тебе нравилось?
- Мне никогда ничего не нравилось, потому что ничто в этом доме не было связано с моими желаниями. Нами занимались гувернантки, которые, впрочем, сменялись так часто, что я не всегда помнила их имена. Я только помню, что по тому, как та или иная из них причесывала мне волосы, я сразу понимала, нравится она мне или нет. И нравлюсь ли я ей. Проблема была в том, что в моей жизни не было ничего и никого постоянного. Я никогда не видела мать – лишь по субботам нас приводили к ней, чтобы мы пожелали ей доброго утра. После этого нас тут же уводили. Так что ее присутствие было невидимым, а те люди, которые занимались нами, никогда не оставались надолго. Это привело к эмоциональной нестабильности – ни бабушек-дедушек, ни теть или дядь, ни семьи… Все было искусственным, не настоящим – например, Рождество. Я помню, что у нас всегда была елка, но наряжал ее кто-то другой, не мы. Под елкой в рождественское утро мы находили подарки. Однажды я получила коляску для куклы. На следующий день мы уезжали в Америку. Больше я эту коляску никогда не видела.
- То есть, это было такое одинокое детство в очень изысканной обстановке…
- Да, со мной никто не разговаривал. Так что это была, так сказать, обстановка буржуазного дома, хозяйка которого пыталась имитировать образ жизни «аристократии». В понимании моей матери, аристократки не заботились о детях, потому что это «не элегантно». Они заботятся о себе, а за детьми смотрят другие. Моя мать называла их слугами. Так что все было очень холодно, хотя и не без эмоций. Только эмоции эти были в основном тоже холодные, злые. Меня никогда не называли по имени. Мы с сестрой были – le bambine – девочки. Одевали нас тоже одинаково.
- Ты понимала тогда, что это не правильно, что так не должно быть?
- Нет. Дело в том, что понимание приходит тогда, когда ты видишь что-то другое и понимаешь, что тебе этого не хватает. Я же ничего не видела. Например, я не могла спать в темноте. Но каждый вечер гувернантка плотно задергивала шторы… И я отчаянно пыталась разглядеть тонкую полоску света, которая пробивалась между штор.
- А потом вы вдруг поехали в Америку. Зачем?
- Мы с сестрой просто стали жертвами материнской идеи. Мать вдруг решила принять канадское гражданство – только затем, что по англо-саксонскому праву можно завещать состояние кому угодно, а по латинскому праву наследниками становятся ближайшие родственники. Мать решила лишить наследства своих детей от первого брака. Она за что-то на них разозлилась, решила унаследовать деньги их отца, там были долгие судебные дрязги… Так что мы жили в отеле с гувернантками, пока мать занималась этими делами. Летом мы уезжали в Италию – в римский дом или на море. Там мать построила огромный замок на вершине горы. Он был построен в годы правления Муссолини, и полностью соответствовал тогдашнему стилю. Опять же, она жила на своей половине, мы – на своей. А потом она решила жить в Швейцарии – там ей показалась выгоднее налоговая система. Мы переехали в маленький дом на берегу Женевского озера. И там структура нашей жизни оставалась неизменной.
- А как же школа?
- Я очень плохо училась. Не потому, что была тупой, просто я не понимала, что делаю. И постоянная смена стран, континентов, языков… Я же не говорила как следует ни на одном языке, не говоря уж о том, чтобы писать… В Нью-Йорке я встретила учительницу математики, которая поняла, что я плохо учусь не потому, что я идиотка, а потому, что что-то в моей жизни не так. И она совершила большую ошибку, которая перевернула всю мою жизнь. Она пригласила меня к себе домой. Я впервые в жизни увидела нормальный дом, семью – маму, папу, детей, кухню… Она пекла пирог. Меня все это поразило. Я никогда раньше не была в семье. И у меня случился срыв. Потому что нельзя забирать ребенка из приюта на выходные, а потом отправлять его обратно – это гораздо хуже, чем просто жить в приюте и считать, что такова жизнь.
- И ты решила сбежать из дома?
- Да, но перед этим я получила первое в жизни предложение руки и сердца. Князь Георгий Васильчиков был переводчиком в ООН. Ему было 42, он был маленького роста, с красным носом, но весьма обаятельный. Вообще-то он ухаживал за моей матерью, потому что думал, что она богата. Мне было 14. Каково же было удивление моей матери, когда он обратился к ней с формальной просьбой моей руки. Шокированная мать переложила ответственность на моего отца. Я помню, как в нашем римском доме меня позвали в библиотеку и сказали: «Князь просит твоей руки». Я сказала: «Через 5 лет!» А потом князь взглянул на мои руки – а я грызла ногти – и сказал: «С такими руками нельзя носить фамильный рубин Васильчиковых!» Я ответила: «Ах, нельзя? Тогда забудьте про меня!» Тем дело и кончилось. Отец, правда, мне тогда сказал: «Княгиня Васильчикова – для начала звучит неплохо. А потом посмотрим – можно же развестись…»
Эта история начала формировать внутри меня идею о том, что для меня неприемлемо. Была еще одна вещь, которую я не смогла принять. Рядом с замком моей матери на море был крестьянский дом. Она построила его для семьи, которая когда-то ухаживала за ее сыном от первого брака. Женщина была его кормилицей. Мать выписала эту семью из-под Ареццо, чтобы они занимались ее землей, ее виноградниками, ее оливковыми рощами… Мне не разрешалось с ними разговаривать, однако я туда забегала. И с удивлением обнаружила, что в их доме нет канализации. Просто потому, что мать считала их животными. Я уже была постарше, и поэтому задавала вопросы. Я спросила у них: «Почему вы так живете? Почему не протестуете?» Они только руками развели. И я поняла – там, где есть мучитель, всегда есть и жертва, убежденная в том, что это и есть ее роль в жизни.
- А ты не хотела быть жертвой…
- Да, и поэтому решила сбежать. У меня была сводная сестра в Париже, чуть старше меня. Я написала ей – не могу ли я учиться где-нибудь во Франции? Она не была в восторге от этой идеи, но позвонила моей матери, и они обо всем договорились. К этому времени мать не знала, что со мной делать – я становилась неуправляемой, а это совсем не в нравах дома. Сестра нашла интернат на окраине Парижа, мать не возражала. Я была в отчаянии. У меня началась анорексия. Сестра была крайне недовольна – больной подросток бросал тень на ее прекрасную во всех отношениях семью. Так что оттуда я тоже сбежала. На этот раз – к своему отцу. Он был снова женат, у него было трое детей. И он тоже не знал, что со мной делать. Пытался меня лечить, помещал в разные больницы… Мать ему в этом способствовала. Мне кажется, она хотела, чтобы кто-нибудь ей сказал – твоя дочь просто сумасшедшая! Плати за больницу и забудь про нее…
Спасение пришло от еще одного родственника. Он разрешил мне пожить в маленькой комнатке в его доме в Милане. Я хотела рисовать, даже поступила в Академию рисунка в Брере, но опять же – никто ни разу не сказал мне: «У тебя неплохо получается! Продолжай!» Я чувствовала себя все более и более больной, мне становилось все хуже и хуже. Я никогда не жила в Италии подолгу, едва говорила по-итальянски. Жизнь была всмятку.
- А как началась карьера модели?
- Я была в Риме, ко мне подошла на улице женщина и спросила, не хочу ли я сниматься. Я уехала в Нью-Йорк, начала работать и была счастлива – просто потому, что впервые в жизни кто-то сказал: «Ты нам нужна». Я никогда не думала о себе и своей внешности в понимании «Бенедетта – красивая». Мне важнее было слышать – «Бенедетта, мы с тобой хорошо поработали, мы позвоним тебе еще». Свои фотографии я ненавидела – все!
В Нью-Йорке я сняла комнату у итальянки-беженки, так что дома у меня там не было. Я прожила там пять лет, а потом телефон перестал звонить…
- Почему?
- Когда ты работаешь моделью, ты ничего не можешь сделать для того, чтобы поддержать к себе интерес. Если ты актер, фотограф или дизайнер, ты можешь разослать свое резюме в 5000 разных мест и надеяться на то, что кто-то позвонит. Можешь и сам позвонить, если что. Если же ты модель – это невозможно. Нельзя же позвонить агенту и сказать – что-то мне никто не звонит! Он ответит – ну и что? Мы с тобой поработали, теперь работаем с другими.
Так что в 24-25 лет я ощутила свою полную неспособность что-либо делать. Единственный выход предлагал мне мой агент. Он сказал: «Послушай, Бардзини, почему бы тебе не выйти замуж за богатого американца? Единственный способ продолжать бизнес – это выйти замуж за богача, открыть собственный бутик или выпустить линию нижнего белья. Так поступают все модели». А что делать кроме этого? Ничего!
- И ты вернулась в Италию?
- Да. И поняла, что не хочу больше рисовать и быть моделью – просто потому, что это занятия «без слов». А мне хотелось говорить, действовать… Но в Италии мне тоже было сказано: «Хочешь быть актрисой – переспи с режиссером!» К тому же, я плохо говорила по-итальянски. Но тут появился режиссер, который хотел снять меня в своем очень странном фильме. У нас начался роман, я родила близнецов… В день, когда они родились, режиссер исчез из моей жизни.
Я переехала в Милан, и здесь в 1972 году обрела свой первый в жизни дом.
- Я хорошо помню эту огромную квартиру в буржуазном доме. Она напоминала квартиру безалаберного и рассеянного профессора где-нибудь в Санкт-Петербурге – множество книг, нагромождение бумаг, под ногами шныряют кошки безупречно дворового вида…
- Маленькую квартиру было найти невозможно, поэтому я сняла большую. У меня была идея – устроить маленькую коммуну, где будут жить если не друзья, то люди, уважающие друг друга. Дружить не обязательно – но если ты допил пакет молока, будь добр, купи новый, потому что детям утром понадобится молоко! Я жила там 33 года. Дверь в квартиру никогда не закрывалась. Люди приходили и уходили – некоторые прожили там девять лет, другие не задерживались – потому что забывали купить молоко.
Кое-какая мебель была прислана моей матерью – она продала римский дом. Прислала она мне все самое негодное – то, что в любом случае предназначалось на свалку. Лучшим местом в этой квартире была большая кухня – там собиралось много народу. И еще – огромная ванная. Если надо было посекретничать – мы встречались в ванной.
- И как ты решила устроить свой собственный дом?
- Вот чего я никогда не делала – я не пыталась «организовать» свой дом для приема гостей. У меня всегда в углу были ящики с книгами и вещами, накрытые индийской скатертью, и я давала себе слово когда-нибудь это разобрать, но руки все не доходили… Мой дом всегда был похож на архив, который нуждается в разборке. Я каждый день просыпалась с мыслью, что настанет время, когда я все это смогу систематизировать. Но это время так и не настало.
Главное – я не считала возможным что-либо выкидывать. Вещи, памятные для меня, для моих детей, для их детей… Книги, которые достались мне из дома на море, который был продан после смерти моей матери… Эти вещи не принадлежали мне физически, но морально они мои. И я никогда не соглашусь с мыслью, что надо избавляться от старых вещей, потому что мало места. Если ты что-то выбрасываешь, ты должен быть уверен, что это никому не может понадобиться.
Так что, перестав быть анорексичкой, я заболела булимией – в отношении бумаг, книг, предметов. Не могу сказать, что меня это радует – я бы хотела жить в более организованном мире.
- Миланская квартира была очень веселой, там всегда толпился народ. И это совсем не похоже на то, к чему ты привыкла с детства…
- Я никогда не имела ничего общего с классом, из которого вышла. Моя мать, когда была моложе, любила демонстрировать, что она не такая, как все. Что «ей положено!» Она могла ехать вспять по улице с односторонним движением, потому что – ей можно! Она была очень шумной, требовала внимания. Требовала, чтобы ее сажали в самолет раньше всех. И сидела там, неотрывно глядя в окно и презрительно дожидаясь, когда остальные пассажиры усядутся на свои места.
У меня не слишком много достоинств, но одно есть точно – я знаю, что не обязательно становиться такой, какой «тебя воспитали». Моя жизнь научила меня, что деньги – не главное. Они нужны, чтобы жить, но не для того, чтобы копить. Я коплю книги, людей, впечатления… И за понимание этого я благодарна своему детству.
Я видела, какими идиотами могут быть богатые люди в своем требовании, чтобы их уважали. И никто не осмелится им об этом сказать – потому что их вышвырнут на улицу. Например, моя мать как-то купила яхту. Пять матросов обслуживали только ее. В шторм она заказывала себе бульон, и бедный матрос бежал к ней в каюту, расплескивая этот бульон. Полная глупость! Но ни один из матросов не мог сказать ей: «Чао, мадам!» Они были на службе.
Я поняла, как это важно – стоять на земле обеими ногами. И если в моей жизни что-то не в порядке – это мой собственный непорядок, а не чей-нибудь еще.
- А Ливорно? Почему ты уехала туда?
- В какой-то момент я поняла, что моя карьера в качестве модного обозревателя не состоялась. Мне заказывали статьи, но в основном как человеку, который знал Энди Уорхола и Ричарда Аведона, а не как журналистке Бенедетте Бардзини. И потом, я хотела жить у моря… Дети выросли, у них появились свои дети – и я хотела, чтобы у них был дом, куда они всегда могут вернуться. А преподавать я могу ездить - для этого необязательно жить в каменном мешке.
- Дом в Ливорно – точная копия дома в Милане…
- Да, и мой маленький миланский офис – тоже. Там снова нагромождение предметов и книг, которое я мечтаю разобрать в один прекрасный день…Моя студия в Милане, - с крутой лестницей, без горячей воды – дает мне странное ощущение, что я живу студенческой жизнью, которой я была лишена в молодости. Мне не нужен комфорт. Так что наверно у меня никогда не будет того, что называют «настоящим домом». Я всегда буду кочевницей. Прекрасно сознаю свое несовершенство. Но могу себя за это простить.

Также интересны суждения ББ об современной Италии в проекте "Их Италия" Ургант-Познер. Смотреть фрагмент начиная с 32:10 мин., В.В.Познер интервьюер ;-)

Текст : Елена Веселая, взято с ФБ